tout abus sera puni

Это прекрасный писатель и это еще одна прекрасная книга. Как я случайно прочитал в Сети, с Ротом у нас беда: его издают мало, кусочно и непоследовательно. Эта книга, оказывается, первая в трилогии, заканчивающейся «Людским клеймом». Которое мне понравилось больше, чем «Бесчестье» Кутзее, они похожи. А ведь, кажется, именно после «Бесчестья» Кутзее получил Нобелевскую премию. А Рот остается, как я прочитал там же, «вечным лауреатом». Зря.
В «Американской пасторали» нам рассказана почти что обыкновенная история, вот разве что произошедшая в жизни не совсем обыкновенных и безликих людей, но за счет этого ещё более яркая и контрастная. Автору не пришлось делать никаких допущений, чтобы сделать её реальной, в принципе всё это могло бы лечь в русло жизни какого-нибудь знакомого не слишком близко человека. Тем не менее Рот нарочно акцентирует вымышленность красивым жестом: большую часть книги пишет герой, сам писатель, «по мотивам» жизни своего одношкольника, зная лишь её основные точки и события, и внезапно обнаружив, что за красивым блестящим фасадом всё было очень непросто. Ему кажется, что эту историю в подробностях его герой хотел рассказать ему именно с целью её записи, да не стал и уже, увы, не может. Книга довольно большая, а жизнь довольно простая, в смысле схемы, траектории, и Рот, во-первых, вырисовывает подробности до самых мелких, а во-вторых, регулярно уходит в поле вечных вопросов. Весьма успешно, при этом уместно и оправданно. А иногда и изящно:

Это силкинг, всего о нем не расскажешь, именно с этого начинается весь процесс... Это машинка для пике, на ней прошивают самые тонкие швы, которые так и называются — пике, и требуют куда больше искусства, чем все остальные... Это вот называется выглаживающей машиной, а то — натяжным устройством, ты называешься детка, а я называюсь папа, это называется жизнью, а то — смертью, это — безумием, то — горем, это — адом, чистейшим адом, и, чтобы выдержать это бремя, нужно быть крепко связанным с жизнью, это называется «вести себя так, словно ничего не случилось», а то — «сполна заплатить, бог лишь знает за что», это — «хотеть оказаться мёртвым и хотеть найти её, хотеть её убить и хотеть спасти её от того, через что ей приходится проходить вот сейчас, в этот самый момент», этот неукротимый всплеск чувств называется «вытеснение из сознания», но он терпит крах, я на грани безумия, взрывная сила той бомбы чересчур велика...

К сожалению, я пишу изрядно после прочтения, книги у меня сейчас нет, и кое-что, о чём мне бы хотелось сказать, я точно не помню. Я наверняка мог бы похвалить язык, но ничего конкретного, кроме приводимых цитат, не смогу сказать. Я бы заметил что-нибудь о юморе... но навскидку способен лишь расслышать эхо горькой иронии, и тоже благодаря одной из замеченных реплик:

«Я помню время, когда еврейские дети сидели по домам и делали уроки. Что произошло? Что, черт возьми, случилось с нашими умненькими еврейскими детьми? Если родителям удаётся — тьфу-тьфу, не сглазить! — вырваться из-под гнёта и перевести дух, так дети тут же бегут и сам себе находят какой-нибудь гнёт. Не могут без этого. Раньше евреи бежали от притеснений, теперь они бегут от непритеснений...»

В отличие от Паланика, который выпячивает то, что мы предпочитаем не замечать, Рот пишет о том, что мы не видим, хотя смотрим в упор, о том, что остается неизвестным не потому, что умалчивается людьми, а потому, что на люди вовсе не выносится. Хотя... уровнем ниже это всё то же: это страхи, это одиночество, это лживость и безразличие, это маленькие трагедии космического масштаба, ибо всякий человек — микрокосм.
Я не знаю, как так у него получается, но даже простые, в смысле хорошо известные и вроде как пройденные вещи, он разбирает и прорисовывает так, что это красиво, и здорово, и даже как-то мистически глубоко. Я это всё к тому, что напоследок мне хочется поделиться большой цитатой, хотя речь в ней идет о давно знакомой и, пожалуй, затасканной проблеме... тонкость и безнадежность которой в том, что она совершенно неинтуитивна.

Преодолевая свою поверхностность и ограниченность, ты стараешься подходить к людям без надуманных ожиданий, без груза предрассудков, надежд или высокомерия, насколько возможно разоруженным, без пушек и автоматов, без стальных заградительныз щитов толщиной в полфута; ты стараешься аккуратно ступать на цыпочках, а не взрывать землю тяжёлыми гусеницами, подходить с полной готовностью к пониманию, как равный к равному, как (используя наше любимое изречение) человек к человеку, и все-таки ты обречён на непонимание, не меньшее, чем если бы ты оперировал мозгами танка. Непонимание происходит ещё до встречи, в период, пока ты её ожидаешь, продолжается, пока вы общаетесь, и закрепляется, когда, придя домой, ты рассказываешь кому-то об этой встрече. И поскольку они в основном так же поступают в отношении тебя, любое общение — это сбивающая с толку бессмысленная иллюзия, обескураживающая фарсовая ошибка неверных интерпретаций. И всё-таки как же нам обходиться с этой невероятно важной частью жизни, именуемой другие, когда, как выясняется, она значит совсем не то, что мы ей приписываем, а нечто другое, смешное, потому что все мы лишены приспособлений, позволяющих понять невидимые мысли и невидимые цели другого? Неужели всем надо просто разойтись, запереть за собой двери и жить в полной изоляции, как это делают одиночки-писатели, запирающиеся в своих звуконепроницаемых кабинетах и конструирующие людей из слов, а потом проникающиеся уверенностью, что эти люди-слова куда ближе к реальности, чем люди подлинные, с которыми мы сталкиваемся ежедневно и которых никогда не сможем понять? Следует, разумеется, помнить и о том, что правильное понимание людей — это не жизнь. Жизнь — это их неправильное понимание, всё большее в него углубление, добросовестный пересмотр своих умозаключений и снова неправильный вывод. Заблуждения — вот что позволяет нам жить дальше. И может, самое правильное — перестать беспокоиться о верности или ложности нашего взгляда на людей и просто продолжать идти по жизни. Если тебе удаётся такое, ты счастливчик.